Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I - Страница 26

— Мирон, Мирон!

В эту минуту профессор Горский заметил, что кондуктор багажного вагона пододвинул к двери самый объемистый ящик (с инструментами), очевидно, решив выбросить багаж прямо на перрон. Профессор неистово закричал:

— Стойте, осторожно!

Марич, широко раскрыв глаза, смотрел вслед профессору, который по-мальчишески проворно мчался к вагону. Потом понял, в чем дело, и сам побежал.

Опоздал. Когда первая пятипудовая ноша оказалась на спине профессора и тот, тяжело передвигая ноги, потащил груз к платформе, раздался свисток. Паровоз вздохнул, и черные двери багажного вагона тихо поползли вперед.

Увидев, что поезд тронулся, профессор бессильно опустил свою ношу — ноги его задрожали, он устало сел на ящик, жалобно посмотрел на Марича и, как ребенок, тихо спросил:

— Виктор Николаевич, что же делать?

Потом вдруг резко вскочил, распрямив длинные ноги. Побледнел и задрожал от злости:

— Это черт знает что такое! Это же… — и помчался на станцию.

Начальник станции, увидев совнаркомовский мандат, смертельно побледнел. У него задрожали пальцы и болезненно задергались мышцы на правой щеке. Горский грозно допытывался:

— Вы понимаете, что натворили? Я жаловаться на вас буду! Вы сорвали…

Профессор неожиданно замолчал, оборвав начало фразы. Только теперь он заметил смертельную бледность на лице старичка, мучительное подергивание щек и полные ужаса глаза. Ученый что-то неразборчиво и уже незлобиво забормотал, а затем, сдвинув брови, словно бы даже неловко сказал:

— Вы, пожалуйста, сейчас же задержите, чтобы багаж немедленно вернули сюда… Вы уж там как-нибудь… сами понимаете…

До самого вечера профессор не произнес ни слова. Видел — весна заполонила Тайшет. Как можно скорее, скорее мчаться на север.

В райисполкоме совнаркомовские печати произвели магическое впечатление — к вечеру все было готово: лошади, проводники, сани, не было только багажа.

Марич ежечасно наведывался на станцию. Начальник дрожал и виновато оправдывался:

— Я депешу послал, ответ есть, но придется подождать до завтра.

Наутро в десять часов на специальной дрезине прибыл багаж.

И когда все уже было сложено, проверено, запаковано в огромные грубые брезенты — ровно в двенадцать экспедиция должна была выйти из Тайшета — все увидели, как от станции, размахивая руками, бросились к обозу две фигуры. Это прибыли Аскольд и Самборский.

* * *

Юго-западный берег Алеутов, суровый и холодный, вот уже полторы недели задыхался в тяжелом, насыщенном водой тумане.

Черные гряды голых гор едва виднелись в густых клочьях испарений.

С океана шла весна. Порой долетало сюда дуновение теплого ветра, принося йодистые запахи водорослей, и тогда завеса тумана вздрагивала и расходилась. Но дыхание ветра было редким и слабым. Туман быстро густел и вновь застилал густо-серым мраком берег, ущелья и вершины гор.

В глубокой, просторной лощине, сжатой с трех сторон высокими каменными кряжами, в свете радужных огней громадных электрических ламп вырисовывались горбатые ангары, прямоугольные здания, низкие бараки. Электричество с трудом одолевало объятия липкого тумана, и здания, окруженные высоким забором, на свету едва проступали в тумане и казались призрачными, нереальными в суровой, мертвой пустыне.

Юго-западный берег был почти незаселен, так как не прятал в своих недрах ни золота, ни угля, ни меди. Поэтому он и не привлекал к себе никого. Неприступно высились прибрежные скалы, и ни один пароход не приближался к ним. Разве что изредка китобойные суда, подняв паруса, проплывали молчаливыми призраками близ неприветливых скал.

И потому о странных зданиях, что выросли за каких-то полгода в уютной лощине, почти никто не знал.

Даже правительство, продавая эти земли Лайстерду, в точности не знало, где именно лежит Лощина трех кряжей.

Центральное место среди построек, расположенных в лощине, занимали двухэтажный дом и радиостанция.

В нижнем этаже разместился технический персонал. За домом, чуть поодаль, образуя четырехугольник, тянулись: электростанция, мастерские, лаборатории, бараки, эллинги.

День и ночь в мастерских сверкало электричество, а у эллингов неизменно стояла вооруженная охрана.

Работа продолжалась день и ночь. Работали в две смены. В мае по плану должны были закончить постройку пяти дирижаблей. Всеми работами руководил лично Эрге. В лабораторию, кроме него, никто не имел доступа.

В начале мая Эрге назначил постоянное дежурство на радиостанции. День и ночь без перерыва, как гигантская оса, гудело динамо, незримые чувствительные щупальца охватывали пространство.

Наушники молчали. Лишь иногда неровно и спутано долетали обрывки веселых фокстротов, речей, объявлений. Трижды в день в стеклянную кабину радиостанции заходил Эрге и сухо спрашивал:

— Ну?

Дежурный молча качал головой. Эрге круто поворачивался и выходил раздраженный и злой. В голове вертелись страшные мысли о неудаче и провале.

Двенадцатого мая после обеда, после визита Эрге, дежурный услышал, как трубка приглушенно и четко, растягивая слова, прошептала:

— Слушайте, слушайте, слушайте!

Дежурный дрожащими пальцами нащупал электрический провод сигнала. Через минуту в кабину вбежал Эрге. У него, как и у дежурного, дрожали пальцы, возбужденно блестели черные глаза.

Он схватил слуховые трубки, крепко, до боли прижал к ушам. Трубки шептали:

— Слушайте, слушайте, слушайте. Все хорошо, все хорошо, все в порядке. Вышли, вышли, вышли…