Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I - Страница 19

Конечно, скоро вновь заскучал. Но здесь история пришла на помощь Аскольду — гимназию закрыли. Тогда он с радостью начал торговать семечками, папиросами, а после жизнь его стала такой, какую увидишь разве что на киноэкране. За 12 лет он успел поучиться в трех техникумах (конечно, не закончил), в четырех профшколах (тоже не закончил), поменял десяток должностей, мечтал стать ученым, а потом захотел слесарить. Начал писать стихи, изучал химию, учился на кооператора, интересовался педагогикой, увлекался медициной, играл в театре, работал в газете репортером и, в конце концов, решил стать кинооператором.

И всюду не без успеха. Увлекшись каким-нибудь делом, тратил все деньги на соответствующую литературу, просиживал ночи. Удивлял всех, и все были уверены, что растет талант. Надежды были, разумеется, напрасны.

И единственное, что никогда не надоедало, что всегда волновало непоседливую натуру, влекло, заставляло забыть обо всем на свете — это путешествия.

Аскольд зажег свет и отворил окно. Ночь вторглась в комнату влажным холодноватым воздухом и обняла своими лапами русую взбаламученную голову. Неподалеку шевелился и тяжело дышал темный ботанический сад, с его дыханием врывалось в окно соловьиное щелканье и далекое кваканье лягушек. Где-то вдали, за садом, высекал искры и громыхал запоздалый одинокий трамвай.

Аскольд, вспоминая подробности сегодняшнего дня, неподвижно стоял перед окном, мечтательно и немного глупо улыбался черной ночи.

Не помнил, сколько так простоял. Побеспокоили соседские часы: хрипло зашипели, потом ударили дважды. Аскольд легко повернулся на каблуках и обвел глазами свою комнату. Остановил взгляд на противоположной стене, увешанной фотографиями и этюдами. Губы вновь расплылись в неудержимой улыбке. Из пяти черных рамок на него глядела одна любимая, знакомая наизусть девичья головка.

Вот одна головка смотрит, овеянная мукой ожидания; вторая чуть улыбается полными губами, третья, высоко подняв брови, сверкает белыми зубами, дразнясь, показывает кончик языка.

Аскольд подошел ближе, постоял минуту, рассматривая знакомые дорогие черты, потом подошел к зеркалу. На него дружелюбно глянуло свежее молодое лицо с растрепанными волосами, по-детски возбужденное и веселое. Схватил себя за нос и радостно спросил:

— Значит, женимся?

В это время с улицы кто-то застучал в дверь и грохнул чем-то деревянным. Аскольд подскочил к окну, перегнулся на улицу.

— Кто?

— Телеграмма и деньги.

— Кому?

— Горскому.

Удивленно переспросил:

— Горскому?!

Снизу спокойный и равнодушный голос подтвердил:

— Нуда, Горскому.

Стремглав метнулся открывать двери. Низенький, усатенький и толстенький почтальон, пряча глаза под козырек, протянул телеграмму. Аскольд прочитал раз, прочитал второй, не верилось. В третий раз прочитал:

...

«Экспедиции нужен кинооператор Немедленно первым поездом Москва Метрополь 20

Почтальон ушел, Аскольд прикрыл дверь, достал из кармана кучку купюр и, прикусив верхнюю губу, растерянно застыл посреди комнаты. Постоял с минуту, не больше. Встряхнулся, пересчитал деньги, старательно спрятал в карман, забегал по комнате, не зная, за что раньше взяться. Решено! Конечно же, он едет!

* * *

— Болван, дурак, какого свет не видывал. Дубина стоеросовая, о чем ты только думал?!

Этими красноречивыми эпитетами награждал себя озабоченный, вспотевший Аскольд.

Харьков, еще свежий, незадымленный, еще сырой от ночной прохлады, с вымытыми тротуарами, нежился, щурясь тысячами окон на ослепительном утреннем солнце. Многоликая толпа на Свердловской улице (улица уже гомонила и была полна шумом, гулом и лязгом) оказывала нешуточное сопротивление тяжело нагруженному оператору.

Он извивался ужом, обходя прохожих, соскакивал с тротуара на мостовую, семенил по неровной брусчатке (проклятый рыжий чемодан мешал широко ступать!). Опять возвращался на тротуар, толкал встречных, бросал по сторонам «простите, пожалуйста» и слышал вслед — «нахал, вахлак». Вспоминая, что сейчас чуть ли не восемь утра, что поезд отходит ровно в девять, что билета в кармане нет, а Майя… (дорогая, любимая Майя ничегошеньки не знает об отъезде), Аскольд готов был швырнуть на мостовую чемодан и даже дорогой спеленатый «Септ» и отхлестать себя по щекам.

«Вот же разиня, — мысленно укорял себя, — промучиться целую ночь и ничего не сделать, напихать в чемодан ненужный хлам и только в семь часов утра вспомнить о Майе и билетах». Аскольд злобно закусил губу, яростно скрипнул зубами: «Вчера о Загсе распинался, соловьем пел, а сегодня, не предупредив даже, убегает из города».

Бежал и искал глазами телефонный автомат. У аптеки остановился, загородил на мгновение чемоданом узенький тротуар и еле протиснулся узкие двери. Схватил трубку и дико и нетерпеливо закричал:

— 60–53! Товарищ, 60–53! Что?! Занято! О-о-о-х!

Протиснулся назад и вновь двинулся по улице. На ходу тихонько проклинал тяжелейший чемодан, предусмотрительно рассыпал по сторонам извинения, зная заранее, что услышит в ответ все то же: «нахал» да «вахлак».

Пробегая мимо витрины с часами, косо, одним глазом робко глянул на стрелки и вдруг почувствовал, как по горячей мокрой спине пробежал холодок — половина девятого!

Бухнул чемодан на сырой асфальт. За углом промелькнул черный таксомотор. Аскольд диким, не своим голосом, как погибающий, завопил:

— Такси!

Машина с готовностью повернула к нему, вежливый шофер с рыженькими усиками ловко открыл дверцу.